Просветительский проект «Классики литературы о Вере Надежде Любви». По благословению Московского патриархата.

На вопросы главного редактора издания «Медиакоммуникации Прикамья» Владимира Потехина отвечает Иеромонах Макарий (Маркиш), бакалавр богословия, настоятель храма в честь Иваново-Вознесенских святых.

– Отец Макарий,  Мефистофель, олицетворение cатаны,  в произведении Иоганна Вольфганга Гете «Фауст» говорит: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо»

– Нередко эта   парадоксальная фраза  придает образу cатаны некую романтичность,  оправдывая его дела. Может ли cатана совершать благо?

       – Для германской культуры Гёте – вроде как Пушкин для русской. Но у других народов, в отличие, скажем, от Достоевского и Толстого, Пушкин вызывает мало интереса. Понятно почему: наследие Пушкина неотрывно от его поэтического дара, а поэзия лишь изредка с успехом проходит через игольное ушко перевода на другие языки…

То же самое, судя по всему, надо сказать и про Гёте. Словно в капельке воды, отражается этот факт и в той краткой фразе, которой Мефистофель представляется Фаусту. Ни в одном из переводов трагедии Гёте (а их было несколько, сделанных крупнейшими мастерами русского стиха) таких слов нет: нам она знакома в качестве эпиграфа к роману М. Булгакова «Мастер и Маргарита», который опять же следует всё тому же фаустовскому сценарию (но это уже несколько другая история).

Неужели Булгаков сам предложил этот бесцветный дословный перевод звонких хвастливых слов сатаны? Вовсе нет: у Булгакова в рукописи романа эпиграф стоит в оригинале:

…Ein Teil von jener Kraft,

die stets das Böse will

und stets das Gute schafft.

Откуда же взялся эпиграф? – Буквально ниоткуда. В далеком 1966 году при первой публикации романа в журнале «Москва» редакция заменила немецкие строчки на русские по принципу «слово за слово»…

Однако вряд ли можно именовать Мефистофеля «олицетворением сатаны». Скорее уж сатану (или шайтана, или дьявола – одно и то же слово из разных языков, еврейского, арабского, греческого) следует назвать олицетворением, персонификацией зла как такового!

Мефистофель же в таком случае – это псевдоним, или лучше сказать, евфимизм, заменитель, как заменяют у нас внебрачную половую связь туманными «отношениями», а убийство ребенка – «прерыванием беременности».  Появилось это слово в Западной Европе совсем недавно, не ранее XVI столетия, и, судя по всему, составлено из двух еврейских слов, означающих разрушитель и лжец. – Оно и недаром: ведь Спаситель определяет сатану как отца лжи (Ин.8:44), а апостол предупреждает о его способности представляться людям под видом ангела света (2Кор.11:14)…

Персонаж, короче говоря, близко знакомый людям с древности! Но что-то случилось с европейской цивилизацией в «просвещенном» XVIII веке, как раз когда расцветал талант автора приведенных строк. Шарль Бодлер, знаменитый французский поэт следующего поколения, нашел для него такие трезвые слова:

Сам дьявол нас влечет сетями преступленья

И, смело шествуя среди зловонной тьмы,

Мы к аду близимся, но даже в бездне мы

Без дрожи ужаса хватаем наслажденья…

И он же заметил при этом: «Главная хитрость дьявола — убедить людей, что он не существует!». Как же он этого добивается? – Уж конечно, опираясь на деятелей «эпохи Просвещения»… Безумием было бы обличать Гёте за «сатанизм», но увы, столь же ошибочно, несмотря на изобилие всевозможных библейских и около-евангельских образов в «Фаусте», принимать великого германского поэта за носителя христианской веры и провозвестника Христа, Бога, ставшего Человеком.

…Что же касается добра, заслугу за которое пытается приписать себе дьявол, то его способен достичь человек в борьбе – если следует за Христом. «Дьявол с Богом борется» – эта знаменитая фраза Мити Карамазова нуждается в существенной поправке: с Богом бороться невозможно, и дьявол борется с человеком. Как правило – у него в сердце, и прежде всего – оружием лжи.